В школе втихаря залазила к маме в шкаф и перебирала отрезы. Случалось, что мастерила из них обновки для себя. В старших классах, помню, гордилась сшитой кофтой-регланом. Одного отреза мне не хватало, но я скомпоновала две ткани, а на стыке люрексом вышила розу. Этой черной розой гордилась особенно.
На последний звонок костюм брату тоже я шила — тогда у меня уже было свое ателье. Мне самой выпускное платье делала мама, хотя она инженер, а не швея. В советские времена вообще мало кто не умел шить, а нас к тому же было четверо в семье. Когда мама первый раз оказалась в положении, отец сказал, что будет мальчик Максим. Но родилась я, и меня назвали тоже на букву «М» — Марийкой. Максим появился на свет через девять лет.
«Как ваша маленькая?» — спросила мама одноклассницы, когда родилась третья сестра. Я начала рассказывать, какая она у нас крошечная, красивая, но другая родительница, услышав это, перебила. «Зачем плодить нищету», — сказала тогда она, и я это помню до сих пор.
Доказывать, что раз нас четверо, это не значит, что наша семья неблагополучная, приходилось не раз. И то, что родителям дорог каждый из нас, мне довелось объяснять даже командиру «Миротворца» Тетеруку. Не забуду, как он кричал: «Угомони своих родителей!» На тот момент мы уже своими силами нашли поселение, откуда вышел автобус с бойцами, и знали его номер. «Такого места у меня нет на карте», — отрицал все он. Если бы не наше упорство, мы бы брата не нашли и никогда не перезахоронили его на Лукьяновском кладбище.
Мария Московко, швея
В швейное училище я собиралась еще в восьмом классе. Маму еле уговорила — профессия швеи была непрестижной. Пришли, а в училище закончился набор. Мама очень обрадовалась, но ей сказали, что с такими оценками все равно возьмут. Тогда мама сделала шаг вперед, закрыла меня собой и сказала: «Нет, не надо».
В 1992-м я ездила на работу на такси. В Драгоманова после школы не поступила и до следующей попытки отправилась в ателье к родному дяде — он шил модные в те времена кожаные куртки. С тех пор очень люблю работать с кожей. Хотя у кожи есть один большой недостаток — ее нельзя пороть. Поэтому все строчки нужно делать идеально ровными. Пока смотрела на них сверху, была уверена, что только такие я и делаю. Но если положить изделие на стол и взглянуть, как строчка выглядит в этой плоскости, ты разочаруешься: абсолютно ровно никогда не будет — где-то она да вильнет.
Свое первое ателье я открывала с одной машинкой, и то дядиной. Это было уже после пары курсов института и развода. В родительской квартире, куда я вернулась с дочерью, работать было негде, поэтому по маминому блату сняла комнату в универсаме «Фестивальный». А первый ресторан, который заказал поварскую форму, нашла моя школьная подруга: у нее был как раз отпуск, и она провела его на телефоне… Что она, будучи бухгалтером, рассказывала тогда заказчикам, боюсь вспоминать! Форма, которую мне принесли в качестве образца, была застиранная и растянутая. Но ничего — распустила, сделала лекала, и все получилось.
В 2014-м так же распарывали китайский «лифчик» — самый первый разгруз, который видела воочию. Когда брат сказал, что армии нужны разгрузы, я представления не имела, что это такое. А как конструировать, если не понимаешь, что это и для чего? Брат неделю ходил за мной, пытаясь объяснить на словах, а потом принес рожок и сказал, что вот такая штучка должна ложиться в карман. Я отшила пробную модель, и Тука (организатор объединения «Народный тыл». — «Большой Киев») одобрил. «Давайте сотню в неделю!» — добавил он.
Когда Максим приехал с «Десны», где он уже работал инструктором, то рассказал, как сделать РПС для АК. Это была первая настоящая ременно-плечевая система, куда влезало восемь магазинов, четыре гранаты, был специальный медицинский подсумок, сумка для отстреленных магазинов и «сухарка» для мелочей. Он объяснил, как сделать быструю систему сбрасывания разгруза и зачем минимизировать вес изделия — боец ведь и так несет на себе минимум 20-30 килограммов. Тот разгруз вышел в 920 граммов. Я потом дважды отправляла ему посылки, чтобы он оценил, что уже отшивается, но ни одна из них почему-то не дошла.
Подсознательно ты всегда все знаешь наперед. Позвонила мне как-то знакомая, с которой мы близко сошлись на Майдане, и говорит: «Мой Андрей записался в «Миротворец», помоги найти каску». Я положила трубку и понимаю, что надо звонить брату. Но номер его набрать не могу! Курила возле цеха полчаса: чувствовала, если позвоню, брат уйдет, но с другой стороны, как я могу не помочь другу с каской?! Это же просто страхи… Набрала и говорю: Максим, ты только договорись, я тут же отвезу эту каску, но он как отрезал: «Я сам, Мария». А через две недели спросил меня, в каком году я родилась. Он уже писал автобиографию и готовил документы для службы.
О том, что «Митротворец» в Иловайске, сестра услышала на рынке. Звонит и кричит: ты же с ними со всеми работаешь, как ты не знала?! А никто не знал. Когда мы ждали этот «коридор», напряжение было сумасшедшее. Но я и тогда продолжала работать: если тебя разрывают с разгрузами, ты не можешь остановить процесс. Утром 29 августа я ехала по Автозаводской в цех. И вдруг мне стало нехорошо… Смотрю, птица летит прямо в стойку. Начинаю тормозить, но вижу, угол такой, что все равно зацепит! И она цепляет крылом… Понимаю — раненый.
Мы с братом хотели разделить гражданку и военку. Отшивать фартуки и прочую спецодежду должны были, чтобы хоть как-то перекрыть траты — работая на фронт, мы маржу практически не закладывали. А когда брат уехал, я решилась на второй, «военный» цех. И этот майдановский Андрей, которому нужна была каска, в итоге остался в тылу. Он тогда вместе с женой предложил мне помощь в запуске второго цеха. Но когда в силу обстоятельств я появилась там только через несколько месяцев, то выяснилось, что доли Максима уже нет, лишь моя треть. Мне не жалко денег, я только снова и снова возвращаюсь в тот момент, когда надо было звонить насчет этой злополучной каски… Это самый тяжелый, переломный момент в жизни.
Позывной моего брата Максима Сухенко — «Трассер». Максим не служил в армии и в милиции тоже не был. Но он с 12 лет увлекался страйкболом, разбирался в оружии, камуфляже и отлично стрелял. После его гибели вся военка из наших цехов — а это и разгрузы, и носилки, и чехлы для броников — идет под его именным брендом Max-SV – с трассирующим зеленым патроном на лейбле.
Если сын рвет джинсы, я их беру и еду в цех. Дома швейной машинки нет, даже бытовой — домашние категорически против. Только после смерти брата я поняла, как мало времени уделяла семье – и детям, и родителям. Мне, конечно, по-прежнему не удается уходить с работы в свои 18 часов, но выходные стараюсь проводить дома. Хотя сейчас на рабочем столе меня ждет чертеж снайперской винтовки — это пока только разработка, но под нее уже заказали подсумки. Поэтому второю субботу я езжу в цех и прикидываю, как бы это сделать… На конструирование в течение рабочей недели времени не остается.
Брат снится, но говорит, чтобы я его не отвлекала. Он как будто на другой войне — все также в панаме, чтобы не было видно, куда повернута голова, и с оружием. Идет третий год, как я учусь жить и работать без него, но перестать задавать оставшиеся без ответов вопросы мне все так же сложно.