Красный террор, развернувшийся в Киеве, реальных врагов большевизма задел лишь вскользь – разведки Добровольческой армии, УНР, Польши продолжали свою работу. Пострадали преимущественно простые, аполитичные обыватели, и не помышлявшие о сопротивлении. Аресты, сопровождавшиеся реквизициями; облавы на улицах; заключение в тюрьмы и наскоро организованный концлагерь; расстрелы под надуманными предлогами – такими запомнились киевлянам летние месяцы 1919 г.
Кому – шпион, кому – разведчик
Непрерывно усиливавшиеся репрессии ЧК отразились на работе в Киеве враждебных большевикам агентурных сетей. После ряда провалов в апреле-мае 1919 г. там стали осторожнее – начали соблюдать хоть какое-то подобие конспирации. Сводки в петлюровский, деникинский штабы и в Варшаву поступали неизменно и регулярно. Политический департамент МВД УНР все время получал из столицы депеши о настроениях населения, о социально-экономической ситуации, о повстанцах, о положении на фронтах.
Этой информацией интересовались и во ВСЮР. Ю. К. Рапопорт, даже в 1920-е изменяя имена своих товарищей по подполью, описывает ситуацию от первого лица. Руководителем сети Конспиративного штаба Добровольческой армии в Киеве был некто Альфа, собиравший сводки и отправлявший их в центр. Последний его курьер ушел пешком в направлении Полтавы накануне захвата столицы Деникиным.
Несмотря на усиление репрессий, белое подполье чувствовало все нарастающую поддержку:
«Чем ближе фронт, тем «наши» могущественнее. Из разных углов, осторожными расспросами, добиваются, как бы «установить связь», и пытаются чем-нибудь помочь… У Альфы каждый раз все более сияющий вид. Ему нравится, что он, – и двое его приятелей – «управляют Киевом».
Случались в работе и досадные промахи – как правило, случайно. Рапопорту приходится срочно менять квартиру, уничтожая при отходе все улики. Резидент тоже попадает в поле зрения властей:
«Я был арестован… Третьего дня… я превратился в красноармейца… и ушел за город. В Святошино… Ночевал на пустой даче. И представьте себе – какое невезенье… Облава!!! …В автомобиль – и в чека… В чека мне нельзя – слишком много друзей. Там бы конец был! …Из автомобиля выскочил!.. Дверцу приоткрыл, и хлоп – в канаву. Даже не заметили… Карточка… моя карточка есть в чека. Но давняя… гимназическая… Пожалуй, что узнать трудно… За мной, по-видимому, и не следили вовсе».
Только благодаря таким вот случайностям да частому гребню облав в застенках ЧК оказывались настоящие враги.
«Заговорщики против советской власти, солдаты, …взятые как бы с оружием в руках… таких меньше всего попадало в чрезвычайки», – констатировал Красный Крест.
Основную же массу арестованных составляли люди, совершенно не замешанные ни в чем. Что же им, непричастным, вменяли в вину?
«Ты виноват уж тем, что хочется мне кушать…»
Знакомясь с поистине фантастическими формулировками в приговорах киевлян, расстрелянных в 1919 г., можно прийти к выводу, что собственно вина не особенно интересовала их судей.
«Был декретирован красный террор, и это давало возможность расстреливать всех и каждого, без указания какой-либо индивидуальной вины. В публикуемых в газетах «сводках» обычно после имени расстрелянного в скобках приводилась причина расстрела: бандитизм, контрреволюционность, преступление по должности, спекуляция и т. п. Но после декрета о красном терроре нередко… значились слова: «расстрелян в порядке красного террора»», – отмечает А. Гольденвейзер.
Именно так, по словам инженера-путейца, были расстреляны товарищ министра народного просвещения Гумриди и управляющий Подольской железной дороги Павловский.
«Большевики бы его не тронули, если бы… о нем не вспомнил председатель Р.Ж.ЧК Киево-Воронежской железной дороги, бывший телеграфист, …уволенный со службы за проступки приказом по дороге, подписанным Павловским».
Полным абсурдом стал приговор Г. О. Паукеру, отмечает инженер:
«В сообщении о расстреле было переврано даже имя и отчество, и виной поставлено ему то, что он был сановником при царе и содействовал перевозкам корниловских войск».
Петроградец В. А. Саломон «служил маленьким чиновником в Азиатском банке… У него не было политических взглядов… Как только явилась возможность, он бежал – вслед за всеми – в Украину… В чека Владимир Александрович попал по недоразумению, или вернее – за компанию. Арестовали каких-то его сослуживцев, и его прихватили…
В «Известиях»… он был отмечен так: Саломон, Владимир Александрович, сын члена Государственного Совета – за аристократическое происхождение и как бесполезный элемент», – пишет Ю. Рапопорт.
Этих маленьких безобидных людей было арестовано и расстреляно великое множество.
«Большинство арестованных было виновно просто в том, что они образованные люди или принадлежат к буржуазии. Офицер, помещик, священник, инженер, юрист, учитель… Их арестовывали, тащили в каземат, а там исход определялся не образом мыслей арестованного, не его активностью, а прихотью сотрудников ЧК», – так оценивали действия киевских большевиков в Женеве.
Для ареста и последующей расправы не нужно быть виновным, утверждал Красный Крест:
«Бывало, что устраивали повальные облавы, охотясь на людей, как на зайцев. Целый квартал оцеплялся милицией, у всех прохожих спрашивали бумаги, тех, у кого были советские документы, т. е. советских служащих, отпускали. Остальных уводили в тюрьмы, иногда по несколько сот человек в один день».
«Было ваше – стало наше»
Аресты и взятие заложников всегда сопровождались реквизициями – чекисты брали все, что плохо лежит.
«Коммунисты обыкновенно интересовались не столько бумагами, письмами, …сколько… деньгами, ложками, кольцами, шубами, сапогами и т. д. Вещи, таким образом отобранные, почти никогда не возвращались владельцам. Это была военная добыча, которую победители от времени до времени делили между собой, хотя в декретах значилось, что все отобранное от буржуев принадлежит народу», – отмечает Красный Крест.
Грабили и арестованных, обычно перед казнью:
«С особым цинизмом производилась дележка вещей расстрелянных и убитых людей… Их заставляли раздеться, чтобы сберечь платье и сапоги… Тем, кого вызывали на расстрелы, всегда приказывали: возьмите вещи с собой».
Отобранное отправлялось на специально созданные при ЧК склады. Но далеко не все – часть сразу же перекочевывала в карманы чекистов. Сестры милосердия становились невольными свидетелями дележки этих вещей:
«– Товарищ Якубенко, Вы взяли вчера две пары сапог, а Вам полагалась только одна. Извольте-ка вернуть.
– А Вы, товарищ Каан, взяли два пиджака. Верните», – подобные диалоги были обычными в кабинетах и коридорах карательного ведомства.
Впрочем, отдельные сотрудники соблюдали некое подобие кодекса чести.
«Помощником коменданта был в лагере племянник Лациса, молодой латыш, Иван Иванович Парапутц… Пока арестованные были живы, Иван Иванович не крал от них ни еды, ни денег, ни вещей. А когда убьет кого-нибудь, тогда забирает себе добро убитого, как добычу, уже с сознанием, что это заработано».
Кое-что, правда, приходилось возвращать – если под руку ненароком попадал рабочий, красноармеец или совслужащий и было кому за него заступиться. Губисполком разъяснял, что обыски должны производиться в присутствии домового комитета и с составлением актов. Впрочем, эти правила не особо помогли.
Обычным явлением в тюрьмах стало использование даровой рабочей силы. От принудительного труда не избавляли ни возраст, ни слабость от недоедания, ни болезни.
«Больных оставляли в камерах… и продолжали посылать на тяжелые работы. Особенно тяжело было хворым интеллигентным женщинам… Их посылали на самую тяжелую и грязную работу».
Впрочем, арестованные не возражали – лишь бы дело было посильным:
«Они охотно записывались, …чтобы освободиться от убийственной монотонности тюрьмы».
Труд заключенных использовался на Южнорусском заводе, у Гретера, в «Арсенале», на других предприятиях, и даже считался привилегией – за отправку туда давались взятки комендантам.
Тяжелее всего приходилось тем, кого посылали на рытье могил. Возвращаясь в свои камеры, подавленные узники гадали, не для себя ли они старались – ведь работа вовсе не гарантировала защиту от расстрелов.
Хорошее место лагерем не назовут
Не давало гарантий и заключение в концентрационный лагерь. Это новшество добралось до Киева в июне 1919 г. Его открыли из-за перегруженности других мест заключения в старой пересыльной тюрьме «Косой капонир», рассчитанной на 200 человек. Большевики же втиснули в камеры более полутора тысяч заключенных.
Туда «стали свозить заложников и людей, приговоренных к общественным работам. Обыкновенно приговаривали их до конца гражданской войны. Состав их был смешанный. Были спекулянты, люди, не уплатившее контрибуцию, контрреволюционеры, советские служащие. Изредка попадались приговоренные трибуналом, чаще всего из сотрудников ЧК. Попадались и подследственные».
Среди арестантов считалось большой удачей попасть в концлагерь – они наивно полагали, что там не расстреливают. Между тем казни в «Косом Капонире» были обычным явлением: по приговору, ночью на заднем дворе за кухней; показательно, на глазах у всех, для устрашения – «для порядка».
Первым комендантом лагеря стал Сорокин.
«Его прошлого, как и прошлого других сотрудников, никто не знал. Говорили, что он бывший царский городовой. Это был человек неотесанный, некультурный, малограмотный, грубый, но франтоватый», – вспоминали сестры милосердия.
Но при нем в лагере были еще сносные условия содержания. Настоящий ад начался при новом коменданте – Угарове
Его вступление в должность запомнилось многим:
«В Киеве в ночь с 17 на 18 июля была произведена колоссальная облава, во время которой… арестовано около 700 человек… Угаров потребовал перевода в лагерь всех работавших на заводах. Всех заключенных согнали толпой во двор… Угаров начал с распределения… по категориям: 1) приговоренные, 2) заложники, 3) общественные работы, 4) подследственные, 5) до конца гражданской войны».
Все новые и новые аресты в городе привели к страшному перенаселению в камерах – в 30-местные помещения набивалось до 120 человек. В июльскую жару там негде было прилечь, нечем дышать. Три дня заключенные провели в страшных мучениях, пока не сменился караул.
«Пришли кубанцы, которые не пожелали исполнять приказа коменданта. Опять стали выпускать во двор, где, по крайней мере, грудь могла дышать. Но как только раздавался стук Угаровского автомобиля, двор сразу пустел. Все разбегались по местам. Камеры запирались, водворялась мертвая тишина, точно все вымирало кругом. Никто не попадался ему на глаза… Он внушал панический страх не только заключенным, но и начальству».
За месяц старая тюрьма оказалась переполнена. Поэтому было решено организовать второй концлагерь. Красный Крест упоминает, что он обустраивался на берегу Днепра руками заключенных. Киевская студентка записывает: «В газетах промелькнуло известие о том, что разрабатывается декрет о переселении буржуев на Труханов остров», – и позже упоминает об угрозах партийных функционеров отправлять туда неугодных. Работы по сооружению лагеря закончились лишь в августе, и он так и не заработал.
В целом же все тюрьмы Киева страдали от перенаселения, а их узники – от ужасного обращения охраны. Те, кто сумел вырваться оттуда и имел смелость протестовать, завалили власти жалобами. Ответ не заставил себя ждать – действительно, руководство ВУЧК слишком уж зарвалось.