Ученый не будет покупать яхты: он купит установку, прибор. Яхты ему попросту неинтересны. Но все ученые хотят миллион! Международная европейская научно-техническая программа EUREKA позволяет привлекать такие инвестиции
Но нужен бизнес-план. Уверений, что технология перевернет мир, мало.
Сейчас осаждаю органику на кремний. Завораживает, как органические молекулы самоорганизовываются. Чтобы тратить минимум энергии, они собираются в кластерные фигуры: это такие картины в микроскопе, такая архитектура! Мы уже получили солнечный элемент диаметром в сантиметр. Сейчас готовим пластину в десять раз больше. Выйдет — сможем претендовать на участие в космических программах.
Хочу, чтобы наши солнечные пластины были в первом лунном поселении. По программе «Лунное десятилетие» оно должно появиться до 2030-го. Я думаю, что так и будет.
Эффективность наших пластин — 8,5%. Китайцы уже делают в 2,5 раза больше, но весь секрет в том, что у нас почти нет энергозатрат. Пластина производится при комнатной температуре, и основа ее — кремний, его очень много в лунном грунте. По такому же принципу работают с грунтом и экспериментальные 3D-принтеры. На Гавайских островах, например, поверхность которых вулканического происхождения и отчасти близка к лунной, недавно демонстрировали, как эти устройства плавят грунт и строят из него куполообразные здания. В таких домах будут жить первые земляне на Луне.
Петр Смертенко, кандидат физико-математических наук, старший научный сотрудник Института физики полупроводников им. В. Е. Лашкарева
В этом кабинете я 49 лет. Институт полупроводников Академии наук! Студентом очень хотел в ИПАН: так весело тогда назывался наш институт. Я — счастливый человек: всю сознательную жизнь прожил в своем технологическом укладе. По теории ученого Кондратьева, каждые 60 лет в мире меняется принцип технологий. В 71-м после стали и нефти пришло время атомной энергии и микроэлектроники. Когда я увидел на стенде КПИ установки так называемых коллективных технологий понял, что буду заниматься полупроводниками. Тогда тысяча диодов за один процесс казалась прорывом!
Начинал на такой же, точь-в-точь как на рекламном стенде, установке. Работал с селенидом кадмия: сам напылял, сам отжигал, сам готовил подложки… Сейчас так почему-то не работают. Хотя что теперь вообще можно делать: госфинансирования нет.
Это был один из первых фильмов о йогах в СССР. Пришел кинооператор и попросил сделать фоторезистор: пять на пять миллиметров. Мы сделали. Он поместил его на объектив и при наведении на объект получил нужное освещение по центру. В фильме «Индийские йоги — кто они?» была опробована, по сути, предтеча цифровой камеры.
Йогой я тоже занимался: хорошая зарядка! Но мои старшие товарищи, а это были те самые шестидесятники, пресловутые «физики и лирики», все время твердили: «Петя, нужно ходить на холодные ночевки!» И в феврале 85-го, как сейчас помню, купил шапку, чуни на ноги и отправился в лес.
Клавдиево. Я был уже с бородой, и если температура опускалась ниже минуc семи, она покрывалась льдом. На градуснике – минус двадцать пять. Поставили палатку в палатку, настелили елового хвороста, сверху кинули спальники. Выхожу, весь в сосульках, а мой друг-асс разжигает костер от спички. «Вадим, давай спиртом!» — кричу я. Нет, нужно от спички. Получились, конечно, в ту ночь и костер, и чай, и стихи, и песни. А потом бахнул Чернобыль и в эти леса мы уже не выбирались: тогда можно было лечь на пятно и утром не встать.
Брал много хозтем: так назывались проекты с конкретными предприятиями. Я же работал и главным инженером, а не только писал диссертацию: надо было жить. Например, в 88-м для «Научно-производственного объединения им. С. А. Лавочкина» (сейчас это одно их крупнейших предприятий российской ракетно-космической промышленности) мы делали датчики давления. Разработка велась на основе нового материла сульфида самария. Проект на 100 тыс. рублей — это около 150 тыс. долларов.
Часто ездил в Москву. Москва уже тогда была монстром — в нехорошем смысле слова. Например, приехали в Зеленоградский институт полупроводниковых металлов (Зеленоград — административный округ Москвы. — «Большой Киев»). Сначала аудиенция у директора, потом пошли по отделам, в лаборатории — так день и пролетел. А в пять часов звонок — все на выход. Иду вместе с московскими коллегами, а меня не выпускают: откуда вы здесь, говорят, взялись на закрытом предприятии? А директор, который нас привел, уже отбыл. В Санкт-Петербурге — другое. Там всегда чувствовалось отношение к гостю — гостя и встретят, и проводят.
Были с РФ контакты и после распада Союза. Последний в 94-м, тогда нам прямо сказали, что выделять деньги на Украину запретили. Даже в рамках международной программы EUREKA ни один проект с Россией за двадцать лет утвержден не был. Хотя у нас десятки успешных проектов с другими странами.
Работаю по собственному графику, когда хочу — прихожу, когда хочу — ухожу. Но в кабинете я уже в 7:15 и выбираюсь никак не раньше, чем в 19:15.
«Шура, что вы делаете?» — поинтересовался я недавно у директора нашего института, вернувшись из Риги. За месяц переименовали все отделы и ввели электронную регистрацию сотрудников. А разве на две тысячи молодежь может выжить? Все они подрабатывают, и понятно, что на рабочем месте находятся не всегда. За первую неделю ушло двадцать человек. Двадцать человек, которые потенциально были в науке.
Я смог остаться в науке только потому, что в 1993-м получил грант. Ученым, у которых есть пять публикаций в хороших журналах, Фонд Сороса давал по пятьсот долларов. Зарплата составляла семь долларов. Сто отправил сыну-студенту — теперь он ученый–биолог, сотня ушла на одежду, уже поизносились к тому времени, остальное оставили на жизнь. Как-то, помню, еще получил десять миллионов купонов за четыре патента, это целые четыре зарплаты. Но руководство было крайне недовольно: оно же не в соавторстве.
В 2005-м у меня родилась такая сентенция. Сорок лет назад президентом Академии наук был Патон, двадцать лет назад президентом академии был Патон, до Оранжевой революции был Патон и потом тоже Патон. Сорок лет назад моим шефом был академик Свечников, двадцать лет назад академик Свечников, до революции и после – тоже он. И сорок лет назад научному сотруднику не хватало на жизнь, и двадцать, и сейчас. Только раньше я ездил зарабатывать на Восток, а теперь – на Запад.
В 1969-м был, например, в городе самой богатой руды и ссыльных — долбил в Норильске вечную мерзлоту, вел бетонные работы. Жуткое, но интересное место. В отвалах местной руды, например, 15% металла, это больше, чем в иных месторождениях. После этого стройотряда я и через десятилетия фундамент на даче смог залить сам.
«Lets speak English», — приставал я к коллегам в перестройку, но те отмахивались. То, что мне нужен язык, понял в сорок. Я, конечно, не предполагал, что уже скоро смогу свободно ездить по международным конференциям, а через десять лет возглавлю EUREKA. Меня поразил ученый из Вьетнама. Он защищал кандидатскую в Санкт-Петербурге, а докторскую — в Сорбонне и, кроме родного вьетнамского, свободно владел русским, французским и английским. Я должен был его сопровождать — ну, чтобы он ничего лишнего не увидел. Меня, кстати, так же, по-советски заботливо, сопровождали недавно в Китае: ни на минуту не оставляли одного, хотя мы имели доступ только в демонстрационный зал, с уже выращенными кристаллами. Гигантскими кристаллами.
Китай показывает хорошие результаты. О чем говорить, если исследовательский институт, в который нас пригласили, носит номер сорок шесть. Его порядковый номер — сорок шесть! В Украине большой потенциал, но физики не совершат прорыва, как айтишники. Потому что здесь не может быть аутсорсинга, физик делает эксперимент там, где установка.
В мое время электронщики были первые люди. Сейчас — это айтишники. Завтра будут нано- и биотехнологи. Первая моя работа со словом «нано» была написана еще в 1998 году. Мы просто постепенно переходим к новому техническому укладу, только и всего.
Если делаю эксперимент, я должен быть в халате. А еще привык, что под рукой всегда лезвие и индий. Этот металл режется как масло — из него я делаю контакты. Новых халатов, к сожалению, нам давно не выдают. Но у меня еще есть четыре-пять про запас.