В советских школах, чтобы не проникал холод, делали по две пары входных дверей. Открывается наружная, но кто там, еще не видно — а ты уже стоишь, готовый сделать свой единственный кадр. В школьной газете я работал с восьмого класса, и опоздавших на уроки приходилось снимать не раз. Потом также снимал политиков-прогульщиков — в дверях без слов видно, что товарищ опоздал. Таких приемчиков в новостной фотографии пара сотен
Во время моей работы в «Коммерсанте» было много судов по делу Гонгадзе. Суд — скучнейшее мероприятие: что там снимать? Но каждый день я вставал и шел «в апелляцию». А потом оказалось, что это исторические материалы. Сейчас самому интересно смотреть.
В школьном фотокружке нам рассказывали, как снимать, но не рассказывали что. А как это мог сделать руководитель кружка? У него, как и у многих фотографов в советские времена, основная работа была в заводской фотолаборатории — он печатал контактные платы. Но, имея доступ к технике и реактивам, позволял себе еще и «личный бизнес» — на утренниках и елках.
Владислав Содель, фотограф
Не все, как Александр Чекменев, не боялись попасть на учет в КГБ. Но он уже тогда снимал Донбасс. Благодаря ему мы, например, знаем, что люди там и раньше не жили, а маялись. Он передал эту маету… Сегодня все настоящее тоже происходит на востоке. Но фотокоров на передок не пускают — и не только потому, чтобы не допустить рекогносцировки. Фотография — это документ, из которого слова не выбросишь: что снял, то снял.
Не могу работать с девяти до шести. Фотография еще в школе мне позволяла отлынивать: я мог закрыться в кладовке и сказать, что печатаю комсомольский актив. Эту нашу кладовку, на третьем этаже между туалетами, мы обустроили сами. Сами искали оборудование: увеличители, ванночки… Были там и такие химикаты, пары которых смертельны!
Самой популярной забавой у дарницкой шантрапы было пойти в Быковню или Пуховку и угнать колхозную лошадь. Детям, которые не были заняты на факультативах и смотрели «Неуловимых мстителей», хотелось такой же романтики! Летом на Лесном у нас были целые загоны со стадами.
Половина моей родни рисовала, а вторая половина пела. Поэтому, кроме фотокружка, родители отдали меня еще в народный фольклорный ансамбль при «Химволокне». Колесить по мероприятиям я начал не как фотокор, а как «дударик».
Ко всему народному тогда относились несерьезно, не понимали, что это часть мировой культуры: что сопилки, на которых мы играем, это те же флейты. Позже, уже после школы, я, кроме сопилки, узнал еще о кобзе.
Минкульт решил перевести все музыкальные заведения страны с русской домры на украинскую кобзу. Помню длинный коридор, вдоль которого тянутся толстые металлические струны. Это было массовое производство кобз. Я начинал одним из мастеров и уже на месте получил диплом краснодеревщика. Готовые инструменты мы развешивали на этих струнах. К концу месяца в коридоре было не пройти — производили до 300 штук.
Не понимаю, почему, когда весь мир из кругляка делает вещи с высокой добавленной стоимостью, Украина продолжает рубить лес на дрова. У нас топят даже дубом и акацией — деревьями, которые растут по полвека… Но когда мы мастерили кобзы, с кругляком не работали. Больше «набирали рубашки»: клеили шпон. А мне всегда хотелось работать с цельным массивом. Поэтому, когда я совсем устал от работы фотокором, то занялся интерьерными деревянными тарелками.
Моя первая съемка для СМИ была в сентябре 2005 года. Послали снимать кружок авиамоделирования — туда должен был приехать какой-то чиновник. Когда приехал Кучма, я растерялся. Не мог поверить, что эта вражина после Оранжевой революции может вот так просто приходить к детишкам и позировать. «Карточку» я как-то сделал, но меня переполняли эмоции… Тогда я понял: журналист обязан иметь гражданскую позицию, но его голова должна оставаться холодной.
В редакции мне никто не давал задания снимать часы депутатов. Это была моя инициатива: если у человека на руке десятки тысяч долларов, то можно себе представить, какой у него дом. Депутаты знали, что снимаю именно я. Но никто ни разу не возмутился — им было наплевать. Для них в этом нет ничего постыдного. К тому же их пиар-окружение убеждает, что любое упоминание в СМИ — уже позитив.
В Верховной Раде заметил, что как только происходит что-то важное, нардепы начинают шуршать телефонами. Тогда начал снимать их SMS-ки, и вот тут началось! Не забуду, как Хомутынник, будучи главой бюджетного комитета, прямо во время принятия бюджета через SMS понизил ставку налога в десять раз…
Рад, что эту фишку с SMS и часами со временем подхватили региональные СМИ – тогда благодаря коллегам вскрылись очень многие. Потом, конечно, депутаты стали осторожнее. Они перестали писать сообщения или начали выдавать откровенно провокационные вещи. Некоторые журналисты, к сожалению, попадались на эти удочки.
Сегодня манипуляции кругом. Не знаю, зачем журналисты ходят на заведомо заказные мероприятия вроде погрома российского банка? Ясно же, что не было бы никакого погрома, если бы пресса не пришла. В таком информационном поле работать не хочется.
Я не могу взять шефство над целым цыганским табором! С осознанием этого факта я стал отходить от социалки. Табор под Мукачево встретил меня, как любая африканская страна: первое, что я снял, это детей, прыгающих в объектив. Потом заплатил барону и получил разрешение делать все, что хочу. Отснял их глинобитные мазанки с «тарелками», которые боготворит весь табор за любимые румынские сериалы… Дошли до канавы. И тут оказалось, что воду ромы пьют прямо из лужи, потому что местные закрыли для них колодцы. Дети — болеют. Я пытался помочь как мог, возил воду на пробы в Киев. Конечно, журналист должен рассказывать о проблемах, а не решать их. Но, к сожалению, по-человечески это не всегда получается.
Рисовать я начал еще раньше, чем мне подарили мой первый «Зенит». В четыре с половиной года, помню, вместе с папой выводил гуашью красный корпус Шевченко — мы еще долго не могли добиться этого странного бурякового цвета… С тех пор я рисовал всегда. И с фотографией не расстаюсь, просто сейчас мне больше нравится резать по дереву — для меня это как очередной «фан», хотя мои тарелки и неплохо продаются.